Николай Кудин
Под взглядом пристальным чудовищ
© Кудин Н. Н. , 2019
© Оформление. ООО "Издательство "Эксмо", 2019
«Убирать за собой – лишний труд…»
Убирать за собой – лишний труд,как в кино, чай остался не допит. Скоро август, и реку запрут,и долину затопит. Нам пора уезжать. Забери,что я утром сложил у порога. Ну, два месяца счастья, ну, три —больше много. Заполняется грязной водойтопкий мир в перевернутой чаше. Снизу месяц глядит молодойна забытое наше. Мир растет, будто свежий ожог,ни секунды уже не кручинясьобо всем, что случилось, дружок,или нет, не случилось. Слишком мало он нас различал,да и мы не могли быть надменней. И в песках позабытый причалждет родных наводнений. Искупались в пыли острова,и прогнозы дождями набрякли. Ну, полгода несчастья, ну, два —больше вряд ли. «И снилось мне семейство Лота…»
И снилось мне семейство Лота —они брели до поворота,вцепившись в траченную кладь,томясь в стараньях непрестанных,чтоб даже тень того, чем стал ихдремучий дом, не увидать,и множа в памяти на нуль все,включая тех, кто оглянулсяс невнятным вздохом «погоди»,вдыхая дым горящих крыш, ноне удивляясь, что не слышнопредсмертных криков позади. "Нет, верно, даже поднатужась, —они шептали, – этот ужаснам не вообразить вполне,нам не представить казнь, в которойСодом, всех нас голодной своройтравивший, гибнет в тишине». Они свернули, обсуждая,что здесь дорога не крутаяи лучше было бы верхом…А сзади россыпью горошиних город, праведником брошен,темнел нетронутым грехом. Громадой зла, кровосмешений,лжецов, убийц, живых мишеней,где нечистоты и тщетавставали с чердаками вровень,а то, что мнилось дымом кровель,пускали люди изо рта. И небо тоже задымилось,сокрыв стыдливо эту милостьот тех, кто шли сейчас втроем,чтобы поведать, Бога ради,не о спасенье и пощаде,а о сожженных здесь живьем. И заключен в соитье грубом,союз блудницы с душегубомкрепчал, как кованый металл,а если кто, наевшись адом,вдруг чем-то брезговал, с ним рядомсидящий только хохотал.
Они, как мелкая посуда,все появлялись ниоткудаи исчезали без числа,чтоб возродиться чем похлеще. И я узнал все эти вещи,и я промолвил «мать честна». Все эти камни, эти лица,и хирургическая спицав хребте осмысленной судьбы,болезнь, торгующая бойко,попойка, брошенная стройка,распотрошенные гробы…Все солоней, все несуразней,под гнетом оглашенных казней,как будто прячась от отца,заместо пламени и серынакрытый жалостью без мерыи снисхожденьем без конца,там, где жестокие пустынисто раз нагрелись и остыли,наш город, темный и живой,лежит, в беспечности болтаясь,пускай под сенью жутких таинствон погребен людской молвой. В своем неведомом весельеуходят праведные семьи,за обреченных помолясь,а на Содом и на Гоморру,как прежде, нету угомону. Лишь иногда, настроив связь,услышишь через тихий шорох,как в посторонних разговорахсредь рассуждений о своем —о ценах, детях, новых метлах,о нас вдруг скажут, как о мертвых. Но это мы переживем. «Что-то там с сундуком и дубом колдует опять кощей…»
Что-то там с сундуком и дубом колдует опять кощей,в сотый раз собирая матрешку свою воедино. Люди, прощаясь, избавляются от вещей,словно после долгого-долгого карантина. Кризис – грязная штука и холостой режим. В памяти, в выделениях, в жуткой своей природепережить такое нельзя. Вот ты и не пережил. Со временем как-то очухался, заулыбался, вроде. Но ночами они приходят, заявляются сразу все. И то, куда им теперь? Укройте, спрячьте…Месяц-другой в безветреной полосеи уже бесполезно привязывать себя к мачте. Опадают узлы, из ушей вытекает воск,над водой туманом встает неподъемный морок. В голове творится уже совершенный босх,состоящий только из профилей и поговорок. Ничего, кроме пены и соли, где только что были мы,тихий ход и память сверхзвуковая. И команда, заткнувши уши, глядит с кормы,ничего не слыша и словно не узнавая.
