Константин Крылов
Гроссмейстер
Солженицын как политическая фигура
Умер Александр Исаевич Солженицын. По словам родных, причиной смерти стала острая сердечная недостаточность.
Всякая смерть безвременна, но в неравной мере. Даже в простейшем смысле: долгий век, полный трудов и свершений, всё-таки больше примиряет с потерей, нежели гибель на взлёте надежд. Смерть Гёте — трагедия, но это всё-таки не смерть Пушкина.
Есть, впрочем, и другая своевременность — когда говорят «умер вовремя». Нехорошо переживать свой век, нехорошо, а то и опасно: можно дожить до чего-то нехорошего. Старый аристократ, тихо прощающийся с жизнью на шёлковых перинах, когда толпы за окном неистовствуют, — умирает вовремя.
Но есть и третий смысл. Для некоторых людей — да, немногих, но такие есть — смерть является не концом всего, а этапом дела, которым они занимались всю жизнь и которое продолжится после них. Или даже
В этом последнем смысле смерть Солженицына «своевременна».
На его фигуре, пока он был жив, почивало негласное табу: его политическая линия в отношении постсоветской власти отличалась нечёткостью, Ельцина он не любил, Путина хвалил как-то очень вымученно, а после «Двухсот лет вместе» его зафиксировали как криптоантисемита, а такое не прощают. Не знаю пока, пришёл ли какой-нибудь «путин» к гробу — но думаю, что не придёт.Теперь, когда он мёртв, начнётся раздел наследия.
«Архипелаг ГУЛАГ» отойдёт записным либералам, ошибки и передёргивания в нём — которых там уйма — же пойдут на корм прокоммунистическим историкам и литераторам, «Красным Колесом», скорее всего, придавят всякий интерес умствующий публики к Февралю — «а вот у Солжа прочитайте, там написано… что, не можете осилить? хе-хе». Разумеется, не останутся без внимания и солженицыновские идеи — они отлично сгодятся в текущей полемике. «Раскаяние и самоограничение», например, будут русскому народу ещё долго-долго икаться. Зато «Двести вместе» могут послужить неплохим образцом для построения правильного взгляда на исторические отношения русского народа с прочими насельниками государства Российского. «Один день Иван Денисыча» войдёт в хрестоматии. Известную речь перед американским истеблишментом одни будут закапывать под ковёр, другие — потрясать ею. И, конечно же, чучело Солженицына займёт своё место на полке фигур, «целившихся в коммунизм, а попавших в Россию».
Повторяю: теперь уже нефиг спорить о том, чего он хотел и что имел в виду «на самом деле». Его больше нет, остались его дела. Которые будут уже использоваться другими людьми в совсем иных целях.