рическом смысле и роли) великого московского пожара. В ходе уже почти двухвековых споров (нередко весьма ожесточенных) в отечественной историографии о московском пожаре весь набор возможных версий, казалось бы, уже давно исчерпан. Даже наиболее талантливые современные композиции картин московской трагедии 1812 г. (скажем, А. Г. Тартаковского) при ближайшем рассмотрении оказываются только интерпретациями прежних версий (М. И. Богдановича, А. Н. Попова, А. Ельницкого). На фоне калейдоскопического мелькания вариантов объяснения московских событий 1812 г. , предлагавшихся в отечественной историографии, французская версия определенно выглядит более последовательной. Она связывает пожар почти исключительно с инициативой, исходившей от русской стороны и, в особенности, от Ф. В. Ростопчина. Опровергать французскую версию (как, впрочем, и любую русскую версию) было бы почти безрезультативным занятием: она покоится на прочном фундаменте фактов, утвердившихся в сознании французов-очевидцев московского пожара.
Больше того, оказывается, что рождение этой версии во многом связано даже не с чинами Великой армии. Ее рождение началось еще до вступления Наполеона в Москву и проходило в среде иностранцев, живших в русской первопрестольной столице. Наше обращение к биографии и письменному наследию известного аббата, настоятеля французской церкви Св. Людовика в Москве А. Сюрюга (а надо сказать, что несмотря на широкую известность этого имени, никто не удосужился даже провести историографического и текстологического анализа его знаменитых писем, а тем более его своеобразной исторической записки, подготовленной, как мы считаем для С. Сестренцевича, митрополита римско-католиков Российской империи) позволяет предполагать, что именно версия московских французов легла в основу и наполеоновских бюллетеней, и почти всех мемуаров французов, а тем более – французских историков, в том числе даже Дарьи Оливье, которая, как известно, имела русские корни и обращалась к русской и советской историографии. Но… Это особая тема…
Вообще, представляется, что сегодня есть три пути в попытках дальнейшего исследования темы Москвы и московского пожара: 1. Пытаться обнаружить новый, не известный ранее пласт источников – это малопродуктивно; если даже ряд новых материалов и будет найден, вряд ли он радикально сможет изменить существующие ныне версии (обращаю внимание на то, что последние лет 10-15 неустанно раздаются голоса о том, что дескать, следует закончить «надоевший» спор о том, кто поджог Москву – ведь все очевидно: это Ростопчин и Кутузов; наконец, популярен ныне и вариант простого перечисления факторов, повлиявших на пожар первопрестольной). 2. Отказаться на время от стремления реконструировать ход событий как от занятия малопродуктивного, и сосредоточиться на самих механизмах возникновения различных версий пожара и в целом событий в Москве; вообще, обратиться к т. н. «новой историографии», «интеллектуальной истории» и к другим новомодным вещам. 3. Поставить перед собой задачу нового прочтения и сопоставления всех известных на сегодняшний день материалов и поддаться искушению «набрать» такое количество микрочастичек прошлого, которое позволит убедить окружающих (но, конечно, не себя) в реконструкции прошлого, «каким оно было на самом деле».
Мы пытаемся сегодня идти по этому третьему пути, полагая, что в дальнейшем движение по нему откроет для нас возможность продвинуться и по первому и второму направлениям тоже.
Почему гвардия Наполеона?