Николай Стародымов
Зульфагар. Меч халифа
Москва
Калюжный — Вера — Лубянка
Константин просыпался тяжело. С вечера было не просто выпито — выпито более чем изрядно. Уж слишком он расстроился увиденным накануне в квартире Соломатова, когда пришел сообщить о трагедии вдове Михаила. Вдова, мать ее растак-перетак… Берегиня… В самом деле, как тут было не расстроиться… Да и просто по-человечески расслабился после напряжения предыдущих нескольких дней: ведь с момента, когда его в бане отыскал дежурный, чтобы передать приказ лететь к перевалу, где расстреляли генеральскую колонну, Калюжный все время находился под гнетом сильной нервной нагрузки. И чем можно снять его, это напряжение? Только доброй порцией спиртного, да женской лаской.
Лаской… Уж чего-чего, а этого вчера было более чем достаточно.
…Первое, что, продравшись сквозь муку просыпания, он ощутил, это приятная тяжесть на плече. Верушка-лапушка еще спала, тихонько посапывая во сне. Она вообще всегда спала тихо, как мышка… Хотя, впрочем, откуда знать Калюжному, как спят мышки на мужском плече?
Странно, право слово, — невпопад, с нежностью подумал Константин (мысли в похмельной голове ворочались тяжело, словно булыжники). Вроде бы как будто всем должны быть сплошные неудобства: у мужчины затекает рука и немеет плечо, женская головка покоится не на мягкой подушке, а на жесткой плоти — а обоим приятно, что они спят обнявшись…
И все же… Супруги практически никогда не спят обнявшись — разве что по молодости. Вот такой вот парадокс. Часто бывает, что кто-то один из супругов мечтал бы об этом — но только другой, увы… В конце концов, у каждого человека свои взгляды на супружеские взаимоотношения, но только Константин вспомнил свою бывшую жену: она предпочитала спать не то что на плече мужа — вообще на другой кровати, под отдельным одеялом, не говоря уже о подушках.
Наверное, это закономерно, что жены охладевают к мужьям. Или мужья к женам… Пусть даже не охладевают — просто нужды в обоюдных ласках у них возникает меньше.…Калюжный осторожно высвободился от тонкой ручки, обнимавшей его. Уселся на диване. Покосился на стоящую в этой же единственной комнате (ох уж эти однокомнатные квартирки — никакой личной жизни!) соседнюю кровать, где спал сынишка Веры, его тезка, Костик. Он, Константин-старший, всегда испытывал неловкость, когда вот так просыпался. Хоть бы ширма какая-нибудь здесь стояла, что ли, создавала бы хоть видимость отгороженности от ребенка… С вечера вроде бы ему бывало все равно, а по утрам перед парнишкой комплексовал: каково тому было видеть его, изредка появляющегося здесь и ночующего с мамой…
Ночующего с мамой… Мысль тяжело переползла во вчерашний день, когда Константин побывал у жены (вдовы) Михаила… Любопытно, тот, который вчера прятался у нее в комнате, испытывал неловкость перед покойным потом, позднее, когда узнал, что в то время, когда он возлежал в чужой семейной постели, человек, которому по праву должно принадлежать это ложе, уже пребывает в морге?. .
Тьфу ты, черт, ерунда какая-то лезет с утра в голову… Кому какая разница, в самом деле, кто, когда и за что испытывает неловкость и угрызения совести за те действия, которые он уже произвел, будучи не в силах заранее просчитать их последствия?. . Что только утром не придумается.