в шестом часу — никто пока не знает,
но дверь была снаружи заперта,
а стало быть…» —
«Там был еще Муса!
Пацан на побегушках при конторе!
Что стало с ним?» —
«Какой еще пацан?» —
она поправила на платье синий галстук
и строго на меня смотрела сверху.
«Нет. Ничего. Спасибо. Нет. Простите» —
«Вы курите?» — «Нет-нет» — «Тогда курите».
…………………………………………………………………………. .
Уважаемые пассажиры!
Наш самолет набрал необходимую высоту.
Теперь вы можете курить и пользоваться туалетом.
Ожидаемое прибытие в аэропорт Внуково —
девять часов двадцать минут по московскому времени.
В Москве дождь, средняя температура ноль минус один градус.
За время нашего полета вам предложат горячий завтрак,
а также широкий выбор товаров беспошлинной торговли: украшения и сувениры, алкогольные напитки и сигареты.
Спасибо за внимание».
………………………………………………………………………….
.25.
А я сидел один в хвосте салона
и глядя на заснеженные склоны
не знал, что делать: радоваться? плакать?
жалеть и если да — о чем? кого?
и что за роль во всем этом спектакле
(а может быть во всем этом узоре?)
была моей? и вообще — была?
Тем временем пропал из-под крыла
хребет Кавказа, плоская равнина
раскинулась внизу до горизонта,
размытого осенними дождями,
и было как-то странно на душе —
легко? прозрачно? холодно? печально?
как в песенке, которую когда-то
сто лет назад в какой-то прошлой жизни
я напевал над розовым Тбилиси,
грузинских слов почти не разбирая:
«Чемо цицинатела, даприндав нела нела,
шенма шорит наатебам, дамцвада да манела…»
Ноябрь, 2000 — апрель, 2001
Рейс 0. 40
(Песенка для В. В. )
На Щелковском вокзале,
где мы с тобой встречали
автобусы из Мекки,
Хайфы и Хохломы,
идет в разлив двойное
тверское бочковое
и жарят чебуреки
армянские хохлы.
Здесь, отгуляв по полной,
закусывает воблой
на посошок «Смирновку»
владимирский амбал
и две седых мочалки
из Верхней Перепалки
поднимут за обновку
шипучее «Кристалл».
Вот нищий дядя Толик
присел за крайний столик
и корочку от сыра
зажал в сухой горсти.
А рядом два майора
из курского дозора
роняют честь мундира
в мясное ассорти…
…А после те и эти
(их сумки, жены, дети)
разъедутся по миру,
но лишь последний рейс,
который отбывает
в 0. 40, провожает
тот нищий дядя Толик,
отдав по форме честь.
…………………………………
Я жил когда-то рядом.
Здесь расщеплял свой атом
Щелчок на перекрестке
и помнил мою тень,
и жизнь, хоть плач, хоть смейся,
казалась мне тем рейсом
в один конец и датой,
открытой каждый день.
Теперь другое дело:
что было — отболело,
и мне цыганка пела,
а жизнь, как ни крути,
опять сдает по новой,
мой интерес — червовый,
мой глазомер — вокзальный,
моя судьба — в пути.